Д. Е. Луконин. «Мессия грядущего дня»: «Сказание о граде Китеже» и споры о русском вкладе в духовное будущее Европы (продолжение)
Но действительно ли Римский-Корсаков и Бельский могли увлекаться религиозными спорами на подобном уровне? Это еще один из вопросов, положенных в основу дискуссии, развернувшейся со времен постановки «Сказания» и окружающей его по сей день. Разумеется, что сомнения исследователей в религиозной ориентации вызывал не В. И. Бельский, вообще мало интересный для решения данного вопроса, а «великий реалист» Н. А. Римский-Корсаков, ставший в советской историографии одной из икон «демократического направления» в искустве. Вот два полярно противоположных мнения. «Странно было бы предположить, что Римский-Корсаков – атеист, антиклерикал, рационалист – мог капитулировать перед церковностью или увлечься модными в начале XX века мистическими идеями», – писал Г. А. Орлов347. «…Никто из русских музыкантов с такими постоянством не подчеркивал на словах свой религиозный агностицизм, и мало кто сумел в творчестве создать столь глубокие образы народной веры», – выступила с защитой противоположного тезиса М. Рахманова348.
В биографической литературе можно найти немало интересных решений, примиряющих «атеизм» Римского-Корсакова с «религиозностью» его творчества. Одно из них принадлежит проницательному уму жены В. В. Ястребцева, утверждавшей, что «… ему [Римскому-Корсакову] религия не нужна, в нем самом ярко пылает «искра Божества» и охватывает все его духовное существо; она расширяет его духовный мир до пределов неуловимых и недосягаемых для обыкновенного смертного, который все жаждет инстинктивно – найти и познать эту искру» 349. Другой вариант предложил сын композитора А. Н. Римский-Корсаков, обративший внимание на то, что отцу как художнику была близка и дорога обрядовая сторона религии, выражение живого народного чувства: «Н. А. родился и вырос… в старинном русском городе, … служившем со своими храмами, иконами, торжественными службами притягательным центром для десятков тысяч богомольцев со всей Руси. Нужно ли удивляться, что у него сложилась привычка видеть и уважать массовые проявления воли и чувств народа?» 350 Не умножая более примеров, предлагаю согласиться с тем, что Римский-Корсаков (не говоря уже о В. И. Бельском) вполне мог интересоваться религиозной проблематикой в той или иной степени. Зарубежная исследовательница его творчества, Марина Фролова-Уолкер, говорит об этом прямо и с большой степенью убежденности, считая замысел «Сказания» «очень актуальным намерением русской богоискательной интеллигенции того времени» 351.
Итак, на чем же основаны предъявляемые Римскому-Корсакову подозрения в «богоискательстве»? Можно выделить несколько основных тезисов, описывающих расхождение религиозных образов «Сказания» с линией Церкви.
1. Ни в одном из вариантов «Повести о Петре и Февронии» Феврония не является «пустынножительницей». В большинстве редакций и списков она живет «в пределах Рязаньския земли», в деревне Ласково или «в некой деревне» той же земли352, в муромской редакции – в селе Шиднем «не в далном растоянии града Мурома» 353, в фольклорном варианте она также крестьянка из деревни Ласково354. Эта перемена места жительства на «пустыню» является в либретто В. И. Бельского смыслообразующим элементом. К тому же, мы здесь имеем дело с одним из немногих очевидных и бросающихся в глаза отходов от источника, что позволяет предположить особое значение данного феномена. Возможно, что В. И. Бельский таким образом пытался «привести в соответствие» свои источники: так как «Книга глаголемая Летописец» написана бегунами, то и в повесть о Февронии необходимо было добавить «бегунский» элемент. Указание на жизнь в «пустыне» могло представляться слушателю вполне прозрачным намеком, ведь, согласно «бегунской доктрине»: «…Ни в скиту, ни в монастыре нет безопасности, нет спасения, убежище только в «прекрасной матери-пустыне», которая открывает бегунам приют в своей «густыне», в лесной чаще, в «палате лесовольной». Там раздаются «гласы архангельские», там легче найти дорогу к горнему граду Сиону от царства «вавилонской любодеицы», где «возвышаютс на кафедрах лжеучители» 355.
2. Многие современники находили в «Сказании» противопоставление «народной веры» Февронии и официальной церковности. И. И. Лапшин писал об «антитезе двух религиозных миросозерцаний»: «традиционно-церковного с его суровым аскетизмом и пессимистическим взглядом на земную жизнь в лице старого князя Юрия и нового – свободного, индивидуального, которое заключается в светлом, любовном отношении к миру и гармонически сочетает в себе глубину этического настроения с мистическим поклонением красоте в природе» 356. С. Н. Дурылин находил в словах Февронии о том, что она в церковь не ходит, а молится прямо в «пустыне» («Ты вот мыслишь здесь пустое место, ан же нет: великая здесь церковь. Оглянися умными очами: День и ночь у нас служба воскресная. Днем и ночью темьяны да ладаны…» (33–34)), явные признаки «бегунства». «У Безсонова [составителя сборника русских духовных стихов] ничего такого не мог прочесть Римский-Корсаков», – утверждал он357. Правда, дурылинское толкование «бегунства» выглядит очень расширительным. Для него духовными бегунами являлись и Гоголь, и Достоевский, и Толстой, и Александр Добролюбов358. Вряд ли можно согласиться с последним утверждением. К. В. Чистов более верно противопоставлял духоборов, молокан и др., «учивших, что «царство божие» находится «внутри нас» и его нужно всячески оберегать, а не искать во внешнем мире», и бегунов, по-крестьянски жаждавших «царства божьего» на земле. Одному из основных своих тезисов – «града настоящего не имамы, а грядущего взыскуем» – они придавали вполне реальное, практическое выражение359. Но даже с позиций такого традиционного подхода Февронию можно упрекнуть в «бегунстве».
« в начало | продолжение »