Д. Е. Луконин. «Мессия грядущего дня»: «Сказание о граде Китеже» и споры о русском вкладе в духовное будущее Европы (окончание)

Очевидно, что достигнутый результат был мало пригоден для целей европейского экспорта, а Римский-Корсаков, какими бы ни были его изначальные посылки, сильно качнулся в сторону национализма. Поиски общечеловеческих универсальных ценностей, будучи перенесенными на родную национальную почву, приобрели черты специфически национального этического идеала. Театр Римского-Корсакова мог занять свое провиденциальное место только в сердце России, составив эффектную оппозицию «всечеловеческом» мистериальному театру А. Н. Скрябина, который в мечтах композитора-визионера виделся стоящим «на брегах Ганга».

В 1915 г. была опубликована статья Н. А. Бердяева «Душа России», которая оказалась удивительно близкой идеям, нашедшим свое художественное выражение в «Сказании о невидимом граде Китеже». Некоторые критики находили возможным даже утверждать, что образы «Сказания» представляют собой «художественную иллюстрацию» к указанной статье436. Это, конечно, не так, и не столько из-за явного анахронизма, сколько в силу того, что в статье Бердяева можно увидеть не только подтверждение, но и резкую критику некоторых мотивов, положенных в основу «Китежа». Тем не менее, идеи философа имеют большую методологическую ценность. Так, идеи русского мессианизма и национализма Н. А. Бердяев рассматривал в диалектическом синтезе, выявляя парные оппозиции. С одной стороны, мессианским убеждением было то, что «в русском народе живет всечеловеческий христианский дух», с другой – «русское национальное самомнение» всегда выражалось в том, что Россия почитала себя «не только самой христианской, но и единственной христианской страной в мире» 437. С одной стороны, «русский мессианизм опирается, прежде всего, на русское странничество, скитальчество и искание, на русскую мятежность и неутолимость духа, на Россию пророческую, на русских – града своего не имеющих, града грядущего взыскующих», с другой – «апокалиптические, пророческие ожидания находятся в противоречии с тем чувством, что русские уже град свой имеют и что град этот – «святая Русь» 438. С одной стороны, «женственность славян делает их мистически чуткими, способными прислушиваться к внутренним голосам», с другой – «для русского мессианизма нужен мужественный дух… Мужественный дух потенциально заключен в России пророческой, в русском странничестве и русском искании правды» 439. Следуя логике Бердяева, остается только пожалеть, что «русский Парсифаль» оказался, в конечном итоге, женским вариантом «русской идеи», а Бельский и Римский-Корсаков не догадались поставить в центр действия подвижника-мужчину, например, самого Сергия Радонежского.

Итак, подытоживая все вышесказанное еще раз, можно утверждать следующее:

Один из больных вопросов русской образованной элиты, – «разобщение» интеллигенции и «народной веры» привел к многочисленным дискуссиям, связанным с легендой о граде Китеже на рубеже XIX–XX вв. С интеллигентской точки зрения казалось, что, как писал Н. А. Бердяев, «…в России, в душе народной есть какое-то бесконечное искание, искание невидимого града Китежа, незримого дома» 440.

В указанный отрезок времени Н. А. Римский-Корсаков переживал душевный и творческий кризис (причем, растерянность его не была просто психологической, а была обусловлена духовными процессами самой эпохи), он мечтал о признании «истинно прогрессивной» русской музыки на Западе в противовес вагнеровской экспансии, в результате этого, он позволил своему более молодому окружению увлечь себя «современными» идеями.

Мессианское и националистическое направление в русской общественной мысли вряд ли стоит относить только к «новейшему» религиозному «модернизму», возникшему в кругу «декадентов» в начале XX в. Для Римского-Корсакова подобный комплекс идей мог быть, прежде всего, связан с «достоевско-соловьевской» линией в русской литературе и общественной мысли.

Нагруженный многозначительной религиозной и философской символикой поэтический текст «Сказания», принадлежащий В. И. Бельскому, в действительности оказался очень близок настроенчески и текстуально строю древнерусских (старообрядческих) источников и русских духовных песен, проследить идейные намерения соавторов позволяет не их «авторский произвол», а сама комбинация мотивов источников, разработанных в «Сказании».

Таким образом, в результате сложной и неоднозначной работы созданное произведение не могло быть использовано для привлечения внимания европейского слушателя в качестве доступного образца «русской идеи», но для отечественного интеллигента в качестве «вещи-в-себе» представляло благодатное поле для самых разнообразных спекуляций. Можно сказать, что в конечном итоге совершенного им пути Н. А. Римский-Корсаков (в художественной форме, возможно не осознавая этого на рациональном уровне) пришел к той же идее, которую спустя двадцатилетие на удивление ясно сформулирует В. В. Зеньковский: «…построение православной культуры, воссоздание целостной жизни нужно нам не столько для того, чтобы решать мировую задачу, сколько для того, чтобы совсем не расколоться духовно, чтобы обрести утерянное историческое здоровье» 441.

« в начало