Д. Е. Луконин. «Мессия грядущего дня»: «Сказание о граде Китеже» и споры о русском вкладе в духовное будущее Европы (продолжение)
Мысль Соловьева здесь совершает еще один своеобразный поворот: церковь, проповедуемая Достоевским, не есть существующая русская православная церковь, а некая церковь будущего, церковь грядущая. «Достоевский верил и проповедовал христианство живое и деятельное, вселенскую церковь, всемирное православное дело. Он говорил не о том только, что есть, а о том, что должно быть», – утверждал Соловьев30. Для того чтобы «послужить» Европе и всему человечеству своей соборностью и духовностью, Россия должна осуществить идеал «вселенской церкви», которого «еще нет в действительности». «Всечеловек» же Достоевского, по Соловьеву, это и есть осуществленный идеал «вселенской церкви», построенной на началах «любви, свободного согласия и братского существования» 31. Из рассуждений Соловьева вытекало простое следствие: церковь (а стало быть и государство, – будут читать между строк поколения русских интеллигентов) нуждается в реформировании.
Прямо противоположную позицию по отношению к Достоевскому занял К. Н. Леонтьев, выступивший в серии статей, опубликованных в «Варшавском дневнике», с критикой знаменитой речи. Абстрактные понятия «любви и братства» К. Н. Леонтьев считал малоподходящими для общественного идеала. «О русском «смирении, терпении и любви» говорили многие», – напоминал он, – Тютчев пел об этих добродетелях наших в изящных стихах… Эта не слишком новая мысль о «смирении», и о примирительном назначении славян… распространена в той части нашего общества, которое ни с любовью к Европе не хочет расстаться, ни с последними сухими и отвратительными выводами ее цивилизации покорно помириться не может» 32. Однако Христос «ставил милосердие личным идеалом; он не обещал нигде торжества поголовного братства на земном шаре…»33 Вовсе не любовь, а страх Божий, есть начало истинного религиозного чувства, «любовь – только плод. Нельзя считать плод корнем, а корень плодом» 34.
Единственно возможный путь России и христианской духовности – существующая русская церковь, с ее догматикой, традициями и обрядностью, институтами иночества и старчества. «Было нашей нации поручено одно великое сокровище – строгое и неуклонное церковное Православие, но наши лучшие умы не хотят просто «смиряться» перед ним, перед его «исключительностью» и перед… кажущейся сухостью… Они предпочитают «смириться» перед учениями антинационального эвдемонизма, в которых по отношению к Европе даже и нового нет ничего. Все эти надежды на земную любовь и на мир Земной можно найти и в песнях Беранже, и еще больше у Ж. Санд и у многих других» 35.
В отличие от ключевого слова «любовь» у В. С. Соловьева, ключевым в рассуждениях К. Н. Леонтьева о «русском пути» стало слово «церковь». Русская идея и русская судьба, по Леонтьеву, – это церковное православие. «В чем же смиряться перед простым народом, скажите? ...Смирение перед народом для отдающего себе ясный отчет в своих чувствах есть не что иное как смирение перед тою самою Церковью, которую советует любить г. Победоносцев» 36. «Только через Церковь можете вы сойтись с народом просто и свободно и войти в его доверие», – сочувственно цитирует он слова обер-прокурора37. Что же касается народа, то сближение с ним должно быть не практическим, а идеальным, состоять не в труде на общее благо (как предлагал Достоевский), а в основах. «Не надо быть непременно равным во всем мужику… силиться всегда самому любить его дружественно: надо любить его национально, эстетически, надо любить его стиль!» В народе есть «верные и самобытные» идеалы, но «загрубелому» народному сознанию они неясны и не могут быть выражены. Задача интеллигенции – «восстановление» идеалов народа, развитие примитивных идей до уровня художественных и философских38.
События начала 1881 г.: смерть Достоевского, смерть Мусоргского и трагическая гибель Александра II, – казалось, завершили целую культурную эпоху. Начало нового царствования повлекло за собой многочисленную перетряску в ведомственных структурах. Римский-Корсаков, например, получил новую должность на государственной службе39 и, присутствуя по долгу этой службы на коронации Александра III, с удивлением (меняются времена!) отмечал на этой торжественной церемонии лишь одного человека в штатском – художника И. Н. Крамского40. Но в то время, когда еще не отшумели дискуссии о «пушкинской речи» Достоевского и новый русский царь еще не возложил на себя корону в Успенском соборе Московского Кремля, из «сухой и отвратительной» Европы, Европы мещанской, везде уже «трещащей по швам», весьма некстати для русской художественной интеллигенции, уже зараженной идеей экспорта отечественной духовности в Европу, прозвучало слово нового искусства и новой религиозности.
« в начало | продолжение »