Д. Е. Луконин. «Мессия грядущего дня»: «Сказание о граде Китеже» и споры о русском вкладе в духовное будущее Европы (продолжение)
Образ нашествия саранчи – один из самых распространенных эсхатологических образов. Он встречается в Ветхом и Новом Заветах, упомянутом «Откровении Мефодия Патарского» (где является символической характеристикой «сынов Измаиловых»), в «Повести временных лет», во многих других древнерусских литературных памятниках. Всегда носившее на себе негативную окраску, служившее предвестием горя и бедствий, нашествие саранчи в разных случаях, как мы могли видеть, имело различную смысловую нагруженность. Это, с одной стороны, прямое предвестие голода и мора, с другой, одно из типичных апокалиптических «знамений», с третьей – изображение нечеловеческой многочисленности вражеского войска. Таким образом, если бы В. И. Бельский хотел дать указание именно на «войско Аваддона» из IX главы Апокалипсиса, то ему пришлось бы не просто использовать образы, связанные с саранчой, а какие-то ее существенные характеристики из указанного источника. Такой же результат можно было бы наблюдать в случае, если бы он, по предположению Л. А. Серебряковой, поставил тексты «Откровения» и древнерусских источников в ситуацию «диалогического сопряжения».
Однако в противоположность высказанному мнению об использовании «всех основных мотивов и характеристик» апокалиптической саранчи, их практически невозможно найти в тексте «Сказания». И это является вторым важным возражением. Ни «женские волосы», ни «львиные зубы», ни «золотые венцы», ни «хвосты скорпионов» не упоминаются Бельским. Главный мотив данного фрагмента: «не убийство, а тяжкое мучение в течение пяти месяцев», – также отсутствует. Сама Серебрякова признает, что в «Сказании» речь идет о «мученической гибели» 285, и это приближает его к летописной традиции, как показано выше, а не к апокалиптическому тексту.
Наконец, третье и решающее возражение заключается в том, что в некоторых источниках татарское нашествие вообще не сравнивается с налетом саранчи, мотив этот игнорируется или пропускается. Таковы источники легенды о граде Китеже. И полностью следуя в их русле, ни разу не употребляет образ саранчи и слово «саранча» в своем либретто В. И. Бельский. На этом, кажется можно завершить рассмотрение вопроса о IX главе Апокалипсиса.
Что же касается других характеристик татар в «Сказании», например в видении Отрока, в котором «…мчатся комони ордынские, скачут полчища со всех сторон; их знамена развеваются, их мечи блестят булатные. Вижу, как бы Китеж-град горит: пламя пышет, искры мечутся, в дыме звезды все померкнули, само небо загорелося», то по своему литературному строю они близки памятникам Куликовского цикла. Так, например, описывается приход Мамая на Русь в «Задонщине»: «…возвеяша сильнии ветри с моря на устъ Дону и Непра, прилелеяша великиа тучи на Рускую землю, из них выступают кровавые зори, а в них трепещут синии молнии. Уже бо въскрипели телегы межу Доном и Непром, идут хинове на Русскую землю! И притекоша серые волцы от устъ Дону и Непра и ставши воют на реке… На том поле силныи тучи ступишася, а из них часто сияли молыньи и гремели громы велицыи» 286. «Развевающиеся знамена», «трубящие трубы», «ржущие кони», «звенящие доспехи» и «гремящие мечи» в изобилии встречаются и на страницах «Задонщины», и в тексте «Сказания о Мамаевом побоище». Правда, эти характеристики в большинстве своем относятся к русскому войску. Но достаточно трудно определить, каким именно принципам следовал Бельский, используя «язык» данных памятников. Возможно, для него имел значение общий их образный строй, а не принадлежность отдельных характеристик конкретно той или другой стороне.
Итак, несмотря на наличие эсхатологических и апокалиптических мотивов в «Сказании о невидимом граде Китеже», апокалиптическое пророчество не является скрытым содержанием данного произведения, и смысл его не может быть прояснен посредством скрупулезного анализа «Откровения св. Иоанна». Вряд ли Бельский и Римский-Корсаков стремились донести до слушателя тайное знание о конце света, содержавшееся в апокалиптических образах и шифрах-кодах. Гораздо более правдоподобной выглядит версия, согласно которой многочисленные эсхатологические символы и знамения, разбросанные по тексту «Сказания», перекочевали туда непосредственно из древнерусских (и старообрядческих) источников. Хотелось бы еще раз напомнить, что и в «Книге глаголемой Летописец» можно найти указание на будущее «пришествие Христово» и (со ссылкой на Илариона Великого) на события грядущих «последних времен»; в «Повести и взыскании о граде» приводятся прямые цитаты из 12 и 17 глав Апокалипсиса, причем в неточном изложении (этот момент важен как свидетельство о происхождении данного источника); что же касается летописных памятников, то о них достаточно сказано выше. Анализируя эсхатологические мотивы «Сказания», мы почти всегда находим довольно точное следование образам и настроениям древнерусских (и старообрядческих) источников, которые почти не подвергаются трансформации в каком-либо специфическом ключе, позволяющем обнаружить оригинальное «послание» Римского-Корсакова и Бельского, выраженное в апокалиптических символах. Поэтому концепцию «Сказания» вряд ли можно признать «откровением «Откровения».
По той же причине достаточно непростой является и аналогия между градом Китежем и Новым Иерусалимом. Понятно только, что описание Китежа достаточно далеко от иерусалимского и сомнительно, чтобы какие-то его черты сошли непосредственно со страниц Апокалипсиса. По тому внешнему виду, который представлен в «Сказании», Китеж больше похож на легендарный город с типично русским происхождением и атрибутикой, взятой из его собственных, «китежских» источников. Все это, однако, не уничтожает наличие некоторой связи между Китежем и Новым Иерусалимом, но только не в том плане, что В. И. Бельский каким-либо образом списывал свой город с «Откровения св. Иоанна». Связь здесь скорее более сложная и запутанная, опосредованная различными привходящими моментами. Кажется, что именно об этом желает сказать Л. А. Серебрякова, употребляя целый набор противоречивых определений, согласно которым Новый Иерусалим оказывается для Китежа то «прототипом», то «мифологической моделью», «мифологической прасхемой», то речь идет об их «диалогическом сопряжении» 287.
« в начало | продолжение »