Д. Е. Луконин. «Мессия грядущего дня»: «Сказание о граде Китеже» и споры о русском вкладе в духовное будущее Европы (продолжение)

Говоря о распространении духовных стихов в среде образованного крестьянства, Г. П. Федотов отмечал, что «из житийных сюжетов популярнее всех, бесспорно, стих об Алексее Божием человеке, рисующий вольные страдания юноши, отрекшегося от сыновней и супружеской любви. Из других подвижников-аскетов народ поет только о царевиче Иосафе, идущем спасаться в пустыню и беседующем с ней» 371. «Стих об Иоасафе царевиче» был, бесспорно, знаком В. И. Бельскому по вышеупомянутому сборнику П. А. Бессонова, и даже беглое знакомство с этим стихом уничтожает все сомнения о происхождении темы «пустыни» в «Сказании о невидимом граде Китеже»:

«Стих об Иоасафе царевиче» «Сказание о невидимом граде Китеже»
Как придет весна та мать красная,
И лузи-болоты разольются,
Древа все листами оденутся,
Воспоют птицы все райския…372
А зато придет весна в пустыню,
Разольются все лузья, болота,
Разоденутся кусты, деревья,
Запестреет мурава цветами… (27–28)

Словно дивный сад процветет земля,
И распустятся крины райские.
Прилетят сюда птицы чудныя,
Птицы радости, птицы милости,
Воспоют в древах гласом ангельским (42–43)

В другом варианте данного стиха встречаем важный мотив, с которого начинается текст «Сказания»: «Что родимая мати любезная, меня с детства родила и пестовала» (7) «Аки мати любезное свое чадо» находим в «Стихе об Иоасафе царевиче» 373. Это, видимо, и есть главная мысль, которую Бельский и Римский-Корсаков старались донести до слушателя в образе «пустыни»: «пустыня» – «мать родимая» для Февронии, а Феврония – «любезное ее чадо». Вовсе не обязательно в рассматриваемом контексте должна была возникать ассоциация с бегунами. Воображение слушателя могло, например, быть захвачено параллелью с «Житием Сергия Радонежского», образ которого стоит совершенно в стороне от «раскольничьей» тематики. Г. П. Федотов писал о нем: «Первый русский мистик, преп. Сергий был и первым русским пустынножителем. Для него, как и для древних мистиков Востока, пустыня была учительницей богомыслия. Медведь был первым его другом в безлюдной глуши. С грустью описывает его ученик постройку будущей лавры: «исказили пустыню» 374. Многие черты жизни Сергия Радонежского роднят его с Февронией, таковы простота и открытость лика древнерусского святого, испытываемые им видения, одно из которых – «зело красные птицы», слетевшиеся над его монастырем, другое – первое в практике русской святости видение Богоматери375.

Но, наверное, самое замечательное в данной параллели – это наличие образа медведя. Как известно, в «Сказании о невидимом граде Китеже» близость Февронии к миру «пустыни» иллюстрируется тем, что на ее призыв слетается «многое множество» птиц, приходят медведь и лось. И здесь мы вновь отмечаем еще одно символичное расхождение с текстом источника. Нигде в «Повести о Петре и Февронии» главной героине не сопутствует медведь, напротив, товарищ ее – заяц, который «пред нею скача» 376. Символ зайца в контексте «Повести» может быть трактован как предвестие брака с князем Петром: заяц – древний символ брачных отношений. Но никаких зайцев мы не найдем в опере Римского-Корсакова. Если «множество птиц», скорее всего, появляется вокруг Февронии по аналогии с «Похвалой пустыне» царевича Иоасафа (хотя, быть может, свою роль сыграли и видения «зело красных птиц» преп. Сергия), то сочетание медведя и «пустыни» совершенно однозначно отсылает нас именно к образу Сергия Радонежского. Этот сдвоенный символ обрел свою популярность в самом конце XIX в. не столько в результате распространенности «Жития преп. Сергия», сколько благодаря знаменитой картине М. В. Нестерова, воплотившей покорение «хозяина леса» юному христианскому подвижнику377. Известно, что Римский-Корсаков «охотно признавал» влияние на него картин Нестерова в процессе написания «Сказания» 378.

С другой стороны, изображенная в «Сказании» религиозность очень далека от того жесткого церковного православия, которое защищал, например, К. Н. Леонтьев. Бросая стрелы своей критики в сторону Ф. М. Достоевского и одного из христианских образов его творчества, Соню Мармеладову, он упрекал ее в том, что она «молебнов не служит, духовников и монахов для совета не ищет, к чудотворным иконам и мощам не прикладывается» 379. В такой практике К. Н. Леонтьев видел опасность впадения в сектантские «лжеучения», в частности, скопчество, лютеранство и молоканство380. Еще с большим основанием подобные упреки могли бы быть отнесены к образу Февронии.

« в начало | продолжение »