Д. Е. Луконин. «Мессия грядущего дня»: «Сказание о граде Китеже» и споры о русском вкладе в духовное будущее Европы (продолжение)

После всего сказанного, кажется, уже трудно заблуждаться по поводу истинного значения символики, вложенной авторами «Сказания» в образ своей героини. Богородица-дева и мать-земля, древнерусская святая и избранница Небесного Жениха, – конечно, в лице Февронии перед нами поставлен символ самой России, только подобный взгляд позволяет синтезировать все указанные аспекты. Ю. М. Лотман в свое время выдвинул гипотезу, заключавшуюся в том, что в русском национальном типе сюжетного пространства романа XIX в. наблюдается парадоксальная регенерация архаических сюжетных стереотипов, «рождается глубокое родство романа с архаическими формами фольклорно-мифологических сюжетов» 413. Возможно, это было связано со своеобразной сакрализацией образа литературы того времени. «Традиционное место церкви как хранителя истины заняла в русской культуре второй половины XVIII в. литература, – писал Ю. М. Лотман. – Именно ей была приписана роль создателя и хранителя истины, обличителя власти, роль общественной совести. При этом, как и в средние века, такая функция связывалась с особым типом поведения писателя. Он мыслился как борец и праведник, призванный искупить авторитет готовностью к жертве» 414.

Существом мифологической модели русского романа, по мнению Ю. М. Лотмана, стало «противопоставление изнеженного и безвольного человека цивилизации и полного сил и энергии «сына Природы». Если первый страдает от «преждевременной старости души», то последний «наделен сильными страстями и душевной свежестью, хотя необузданность чувств часто делает из него преступника. …При этом «миру», России отводится функция женского персонажа «быть погубленной» или «быть спасенной», а активный персонаж трансформирует мужское амплуа…»415 Нетрудно увидеть перекличку идей между указанной «мифологической моделью» и «пушкинской речью» Ф. М. Достоевского. Героиня романа «Евгений Онегин», по мнению автора «Братьев Карамазовых», – это «тип твердый, стоящий твердо на своей почве [курсив мой – Д. Л.], …это положительный тип, …это апофеоза русской женщины» 416. Пушкинская Татьяна и есть для Достоевского некоторым образом символ России.

Герой русского романа, – продолжал Ю. М. Лотман, – может представать в обликах «спасителя» или «погубителя». Причем, «русский роман, начиная с Гоголя, ставит проблему не изменения положения героя, а преображения его внутренней сущности, или переделки окружающей его жизни, или, наконец, и того и другого» 417. Герой «мог явиться со стороны, извне русской жизни, как Спаситель из пустыни. Вариантом является образ русского человека, который отправляется за границу и возвращается оттуда с высокой миссией Спасителя» 418. Другой вариант, связанный с «переделкой» героем «своей сути» «…отчетливо воспроизводит мифы о грешнике, дошедшем до апогея преступлений и сделавшегося после морального кризиса святым…, и о смерти героя, хождении его в ад и новом возрождении» 419.

Последователи структурно-семиотической школы со времен Ю. М. Лотмана и до нынешних дней настойчиво продолжают поиски «основного мифа» русской литературы. Любопытно, что «Сказание о невидимом граде Китеже и деве Февронии» без труда вписывается в большинство моделей, предлагаемых современными авторами, и, более того, обладает некими «финализирующими» чертами в развитии этих моделей. Так А. Макушинский, базируясь на концепции master plot, разработанной Катериной Кларк, видит «основополагающую схему русского романа» в оппозиции «идеала русской женщины» (который может трансформироваться в образ «душа России») и «лишнего человека» (который, в свою очередь, может представать как «мистический жених») 420. Подоплека данного «основного сюжета» состоит, по версии А. Макушинского, в том, что в нем реализуется «многократно описанная, фундаментальная для всего Петербургского периода русской истории противоположность, пресловутый разрыв между «народом» и «образованным сословием» 421. Внешнее выражение данного мифа следующее: «Как жених к невесте приходит он к ней, как жених небесный к невесте земной, как Святой Дух к Марии, как Христос к своей Церкви, как Яхве к своему народу, как Бог к душе… «Священная свадьба» – вот о чем идет здесь речь. О снятии всех противоположностей, о космическом примирении, о mysterium coniunctionis. О «священной свадьбе», однако, которая не состоится, о примирении, которое не удается. Эта не состоявшаяся «священная свадьба» есть своего рода негатив русской литературы, это та тайная точка, вокруг которой на самом деле все вертится и которая именно поэтому остается неназванной…»422 В рамках данной модели «Сказание о невидимом граде Китеже» предстает уникальной позитивной версией развития «основного мифа», реализацией утопии в утопическом же антураже Невидимого града.

« в начало | продолжение »